В ВЕЧНОСТЬ!

Возможно, для тебя она и примитивна, но для меня она практически идеальна.

Таня ела пасту. Мне казалось, что она наматывает на вилку окровавленных солитёров, в которых плодились капли застывшей спермы. После этого она отрезала маленький кусочек стейка, напоминавший частицу женских половых губ. Красный и трепещущий. Политый соусом, похожий на понос. Татьянины губы были обрамлены цветом фекалий и крови, на щеках сверкали звёзды малофеевского пармежана.

Таня объелась и начала пердеть. Пошла отрыжка. Галстуки и ожерелья за соседними столиками стали отворачиваться и шептаться. Я высосал белое из клешни омара, напоминавшей сердце новорожденного. Часы и причёски начали общаться, прикрывая ебала салфетками. Официанты сторонились у кухни. Запонки и браслеты дрожали руками и губами-слизняками

Мы встали из-за стола и, не оплатив счёт, ушли к ебеням собачим. По дороге от столика до двери моя рука гладила танькино влагалище. Таких как мы не остановить на выходе! Какому ресторанному уроду в этом слепом мире может прийти в безмозглый череп мысль о том, что у меня и Тани нет ни гроша за душой. У нас, живущих как БОГИ!

Этот ресторан подавал пожравшим хрюням и хрякам лимузины, подвозившие до любой точки города в радиусе дюжины кварталов. В один из них мы и сели.

В автомобиле было до хрена выпивки, рюмок, кувшинов и льда. Двадцать минут, торча в пробках, мы пили залпом изысканные напитки, но дали водителю на чай двадцать долларов. Время – деньги.

В округе оставалось всего четыре подобных места. Сорок два мы уже успели засрать.

Мы вышли возле чужой многоэтажки. Выёбывались. Я и Таня обитали в соседнем тараканнике в квартирке дома о трёх этажах.

Я прощаюсь. Пусть твоё бабло остаётся при тебе.

Но извечные хуюшки. Не так-то просто слинять от бабы, помешанной на сексе. Особенно, когда за душой ни копья. Я не из той породы, что могут, похерив всё, собрать чемодан и сесть в ближайший поезд. Я также не из тех, кто уезжает из города.

На следующее утро Танька ушла на работу, а я зарылся с головой под одеяло. Не спалось, не дрочилось, не желалось и не мечталось. Я высунул косматую башку из-под одеяла, нащупал пачку сигарет, пепельницу, зиппо, и закурил. Похмельное утро, не предвещавшее ничего хорошего на всё оставшееся существование, медленно оборачивалось обеденным временем. Я встал, налил в кружку пиво, разбил туда же два сырых яйца и, скривив рожу, выпил. Просрался и почистил уши. Подошёл к окну. Понравилась погода. Решил пройтись.

Миниатюрная полька в шлёпанцах на платформе шла держась за руку двухметрового негра. Её глаза светились эрекцией. Сколько этих белых, ничего не повидавших в жизни пизд, шляющихся по барам, улицам, метро, вокзалам, музеям, конференциям... Их ведёт одно ёбанное желание – кончить, и не раз. Зачастую, всё это остаётся в заоблачной дали.

В восемь утра я вышел искать работу. Я побывал на четырёх стройках и в восьми ресторанах. И в одном хозяйственном магазине, за что я чуть-было не попал в тюрягу. Всё было безмозгло. Венгерская блондинка с всесторонневлюблённым задом покупала краску для стен. Я предложил ей помочь донести это говно до дома за два бакса.

Меня застопили мусора и попросили объяснить ситуацию. Я пропел им байку о голодных жене и сыне. Затем съебался. И подсел к бездомному. Его звали Томом. Он дал мне отхлебнуть пивка. Я купил добавку и бесшумно съебался.

Больше пиздеть было не о чём. Моё окружение составляли разноцветные бляди и педерасты, а также разноцветные бляди-педерасты.

На следующий день, вновь неопохмелясь, я преодолел 43 отказа из овощных лавок, разносортных пищеблоков, строек, портов, складов, магазинов. Среди них был даже книжный. Но больше всего радовало послание к матери Лютера Кинга из “Нью-Йорк Пост”.

Я сел на лавочку рядом с Тринити-Чёрч и сбил пепел на надгробье Епископа Иоанна.

Жизнь на меня никогда не скупилась. И хоть я и выглядел, как разбитый челнок посреди океана, никто не знал, что мой якорь крепко обнимает корягу, которая невесть откуда взялась в жестокой пучине.

Я вынул из зармана танькин бутерброд и сожрал за две минуты. Кто-то глядел пристально. Я наполнил желудок без малейшего удовольствия. Как же разнятся Таня и её бутерброды! Как же разнятся трезвый и пьяный Лёши!

Не хрена она не была спокойной. Танька металась как крыса вокруг гармлевского обосранного парадного. Её мучили кошмары, сквозь сон она лепетала нечленораздельное. Я пригублял водяру, уткнувшись позвоночником в матрас.

Иногда я просыпаюсь только ради того, чтобы почистить зубы, просраться и опохмелиться. А потом вновь завалиться в койку и закрыть глаза. Правда, спать тогда уже не получается. Приходиться, проскрипев половицами, тащить в постель чтиво, курево, зажигалку и пепельницу. И так до прихода Таньки. А Таньки наши быстры! В тот день, в пять часов её ключ уже совокупляется с дверным замком.

Уставшая после работы Таня, бросила мне бутерброд, скинула платьице и пристроилась рядом. Отпила глоток бренди из моего стакана и, закрыв глаза, свернулась калачиком. Я накрыл её простынёй. Стал жевать бутерброд: ветчина, швейцарский сыр, капуста, скупые помидорные дольки. Всё это сельское хозяйство уживалось между двумя кусками сдобной булки. Америка, бля!

Через час Танька продрала глаза, и мы отправились в душ, а затем в гости. На День Рождения к некой Стелле. Эту бабёнку, Стелку, я встречал до этого пару раз на каких-то тусовках. Дама она полноватая, но мне нравилась её мордашка. Кажется, Стелла, держала какую-то маленькую галерейку на Мэдисон и 60-х.

На лестничной площадке стояли шум, сигаретный дым, люди, сквознь них просачивались алкогольные пары. Минуя всю эту, не помещявшуюся в апартаментах скудную псевдо-богему, мы зашли в утробу под номером 6К. На встречу выбежала Стелла. Мне понравилось её декольте.

Компания собралась на редкость говнистая – художественные критики, галерейщики, хуйдожники и их пасии. Иными словами, – бляди. Приличный человек не способен переносить подобное общество находясь в трезвом виде. Я наполнил пластиковый стакан дешёвым Джонни Уолкером и опрокинул. Затем второй, третий... Начали подходить люди.

- Моё имя – Владимир Муравьёв. У меня русская галерея на Пятой. Вы, возможно, о ней слышали.

Таня была уже под парами, да и мои мозги уже прибывали в нужной кондиции. Я прильнул к ней, схватил за попку и поцеловал в рот.

Я и Таня прекрасно поебались в ту ночь. А на следующее утро я проснулся с утра по раньше, как последний идиот и сел дописывать очередной рассказ. Речь в нём шла о слепой проститутке из Южной Германии, которую изнасиловали и заразили СПИДом в Детройте два джазовых музыканта. Один из них был белый.

С утра меня разбудили соседи. Сверху ли, снизу ли, или по лестничной клетке... Чёрт их знает. Уверен в одном: будить человека в девять утра с помощью молотка и дрели не гуманно. Шум в похмельное утро равнозначен ранению в руку. С проклятьями в адрес соседей и их родственников я отправился ванную. Через пятнадцать минут был на улице. Типичное нью-йоркское лето: 35 по Цельсию, стопроцентная влажность. Воздух можно щупать руками. Из подмышек и по спине сочился пот, трусы прилипали к джинсам, жопе и яйцам, на лбу красовалась испарина, капли падали на очки, раздражая и скрывая душную реальность.

Ноги понесли в бар. Там можно съесть омлет с беконом, жаренным картофелем и запить это дело пивом. Люблю утреннюю обстановку баров: ни души, чистый сортир, свежевымытые полы, жрачка с чистой сковороды. В такой обстановке меня изнутри и снаружи обволакивают прохлада и вера в осмысленность дней.

Я заказал завтрак и пинту светлого пива. По телевизору вещали об очередных катаклизмах в Азии, рецессии в стране и что-то о новом президенте одной из стран Южной Америки. Скукотища, блядь!

Подоспела еда. Вкуснотища, чёрт побери! Пошло как дети в школу, как пизда на блядки. Зачончив трапезу и по-чешски допив пиво, я решил посетить Метрополитен-музей. Один из моих знакомых художников весьма неплохо отзывался об их новой японской экспозиции. Я спустился в дышашее адской жарой и изматывающей духотой нью-йоркское метро. Любой, кто попадает в него летом, может понять выброшенную штормом на берег рыбу. Через двадцать минут я находился в прохладе музея. Сразу отправился к “японцам”. Буддийские статуи прошедших столетий, раставленные по углам залов, как нерадивые ученики, осуждающим взглядом следили за моей походкой. Неуютно. Я вышел из музея, купил у нелегально продававшего пиво мексиканца банку, нашёл тенистую полянку в Центральном парке. Лёг на траву, открыл поэтический сборник и пиво. И вскоре заснул.

Так день и прошёл. Наутро, перечитав написанное, я понял, что смог создать ещё один маленький шедевр. Это означало одно, - тот день удался!

Проснулся, встал, добрёл до ванной комнаты и навёл минимальный марафет. Хуй в стенном зеркале отражался пипеткой. Зашёл на кухню и открыл дверцу холодильника, взял два пива, открыл бутылки и вернулся в койку. Таня уже успеля продрать глаза.

Закурили.

Таня поплелась к раковине, а я случайно уронил пепел на одеяло. Прожёг хлопчатобумажную ткань и задушил искры ладонью, которой обнял холодную бутылку. И боль прошла.

Охуительно! Наш город!

Моя женщина.

Мы допили, слились телами. И я вошёл в неё. Надолго. Часы показывали 13:17.

Когда я проснулся, моя голова лежала на её животе. Мягком и упругом одновременно. Татьянины груди небоскрёбными шпилями сосков пускали в потолок флюиды секса. Я укусил её пупок. Таня вздрогнула,.и я отправил её к холодильнику. Тонкая женщина. Проснулась раньше меня и не стала будить, раздражать...

Мы сделали по глотку.

Татьяна стала по стойке “смирно”, приставила указательный и средний пальцы к виску, отбыла на кухню. Вернулась со всем необходимым...

Благодаря таким женщинам, как Таня, мир всё ещё держится. Хоть и на соплях.

Набралось более двадцати человек. Я в компании трёх чувствую себя неуютно. Радовало, что я никого из них хорошо не знал. И не хотел. И не захочу.

Девка в кожаных брюках:

Дура, пить не даёт! Но моральный кодекс призывает к ответу:

Рыжеволосым женщинам прощается всё, кроме неумения делать минет!

Подскочила Таня. “Тошнит”, - сказал я ей на ухо. Она посоветовала мне потерпеть.

Здесь журналисты из “Нью-Йорк Таймс”. Они собираются написать о тебе.

Тань, я срал на них. Я, ведь, пишу по-русски. Им, что, публиковать нечего?

Я залез на стол, спустил джинсы и стал ссать. На камеры, руки, ноги, лица, чужой надуманный престиж, животы, силиконовые титьки, ключи от иномарок, шеи, туфли, запястья, причёски... Я их ненавидел.

Когда все свалили, я слез со стола. Со двора доносились оскорбительные крики. Мне было насрать. Таня сидела в кресле, закрыв лицо руками. Я взял пару бутылок и удалился в спальню. Той ночью Татьяна спала в гостиной, а я – сладко.

Исчерпывающий ответ на нериторический вопрос. Учитывая то, что мне было совершенно безразлично куда и надолго ли мы едем. Оказалось, что Татьяна сняла небольшой коттедж на берегу озера. Я не стал спрашивать во сколько это ей встало, ну сумма казалась немалой. Мы вышли из автомобиля, и на нас набросились комары. Мерзкие твари садились на запястья. Я стал отмахиваться и пролил часть пойла на землю. В доме было прохладно и уютно. Старая мебель навивала воспоминания о детстве. Деревянные стены клонили в сон.

Татьяна достала продукты из багажника. Я помог ей принести их на кухню.

Я тихо извинился, проклял себя, взял пластиковый стакан, наполовину наполнил его виски, прилёг на диван, уставился на потолочные балки и заснул. Проснувшись, весь вечер и всю ночь извинялся перед Татьяной. Но у меня так и не встал, пока я не допил вторую бутылку.

На следующий день мы уехали домой. В машине я не пил. За сутки, проведенные за городом, я на “природе” так и не побывал, если не считать дорогу от автомобиля к коттеджу и обратно. Деньги на ветер! Лучше бы купила себе бижутерию и сдала бы мои туфли в починку.

По приезду родились строки: Прости, дорогая, мне вычурность чувства..\ Прости, Татьяна, его вычерность.\ Ведь на душе бывает так пусто,\ Что петлёй доказать готов искренность...

И Таня расплакалась...

Прекрасное развлечение! Это лучше, чем кошару заводить. Парочку утопил, - и день прожит не зря.

После таких побед меня влекло к написаниям описаний. Сев за стол, я жестикулировал новыми фразами, как например: Среди разбитых редких узких стен \ Рождается шестое измеренье \ Жизнь промежуточно лишая перемен \ Пространство измеряется паденьем.

А затем, мы шли в близлежащую лавчонку за новыми мышеловками-липучками. Заходя, по дороге домой, за пивом. И так изо дня в день. Пять дней в неделю я просыпался от мышиного визга. Другие два – от Таниных опохмельных реплик. Чем не жизнь?

По контурам трассы, цивилизация, как мастурбирующий насильник, пряталась за деревьями, похожими на кусты-переростки. Всё здесь было не так. Не те поля, не та растительность, слишком чистые бурёнки. Как всегда, я прикладывался к фляшке. Меня везли на чтение в университет штата Северная Каролина. Кому я там нужен? Почему мне не дают спокойно сидеть дома и работать? Я на второй неделе запоя, неспособен общаться с людьми, не в силах что-либо читать и рассказывать. Меня раздражают студенты-слависты.

С зеркала заднего виденья на паутинке спустился чёртик в синих рейтузах и жёлтом полувере. На нём были остроконечные туфли.

Они много разного наговорили.

Чёртик взял меня за руку, и мы вылезли через открытое окно едущего автомобиля.

Пролетев несколько миль, уставшие, мы приземлились на пляже. Обессиленный, я растянулся на песке. Болели руки, ноги были ватными. Я лежал и смотрел на пролетающий дирижабль. Людей не было видно.

Уже побрал.

И мы погрузились в холодную пучину. В Вечность.

Я проснулся под капельницей и белым потолком. Рядом что-то обсуждали Таня и человек в зелёной униформе. Я закрыл глаза и погрузился в Вечность.